15 июля писатель и историк литературы из Евпатории Евгений Никифоров наверняка вспомнил бы о 120‑летии со дня смерти беззаветно любимого им Чехова. Когда бы его собственный земной путь не прервался днем ранее. На третий день после того, как сам он переступил порог 78‑летия. Июль, ставший роковым для его любимого писателя, вспыхнул финальным блеском и в его судьбе.
Меньше всего хочется перечислять регалии Евгения Геннадьевича. Особенно сейчас, после его ухода. «Сейчас это уже неважно», — справедливо заметил человек, сообщивший мне эту скорбную весть, когда с характерной в таких случаях растерянностью я вдруг стал рассказывать, как в последнюю встречу весной этого года подарил Никифорову книжку Федора Гиренка, которую он наверняка оценил бы по достоинству. И вправду, неважно.
А что же важно? Служение правде, верность себе. Казалось бы, избитые, замыленные, чтобы не сказать замызганные, слова. Но по-другому не скажешь. Служение как осознанная однажды миссия, услышанный раз и навсегда зов таланта. Правда — как глубокая убежденность в любви к Слову. Любви, которой пронизано все его литературное творчество — и беллетристика, и публицистика. Весьма зрелым человеком с головой нырнув в школьную педагогику, на незыблемом фундаменте этой неистовой любви он неустанно выстраивал неповторимые филологические замки, в увлекательнейшие экскурсии по которым с ловкостью змеелова уводил горячо любимых гимназистов.
Не менее горячо любимый вашим покорным слугой и наверняка хорошо знакомый заядлому книжнику и образцовому интеллектуалу Никифорову философ Мартин Хайдеггер склонялся к определению истины как «открытой навстречности», или «непотаенности». Бывший воплощенной непотаенностью, Евгений Геннадьевич с неподдельным интересом относился ко всему, что его окружало. Прежде всего к людям. Дабы избежать голословности, позволю себе вспомнить знакомство с этим поистине удивительным человеком. В конце прошлого века в просторном актовом зале местного Дома учителя, где впоследствии «поселился» городской суд, евпаторийские школьники, претендовавшие на звание членов Малой академии наук Крыма, представляли свои работы: кто — по истории литературы (в филологической секции), а кто, как ваш покорный слуга, в секции «Литературное творчество». Влюбленный в театр и увлеченный тогда античной драматургией, я дерзнул представить вниманию уважаемого жюри, в которое входил Никифоров, «мессу», посвященную уже вечной, пожалуй, проблеме экологической безопасности планеты. С каким же искренним вниманием Евгений Геннадьевич отнесся к представляемой долговязым юношей вычурной «пьесе», нашпигованной крикливыми изломанными стихами! Живая, сердечная серьезность, с которой этот любознательный до мозга костей человек формулировал глубокие вопросы, не могла не вызвать сердечного отклика у ошарашенного школьника, привыкшего к снисходительному тону окружавших меня тогда педагогов. Обращение на «вы» и взрослый диалог на равных не могли не вызвать симпатии к обаятельному усачу. Спустя год-два в Юношеской библиотеке имени Сельвинского, чье имя носит и гимназия, в историю которой имя Никифорова вписано золотыми буквами, он представлял очередной альманах участников Литературной студии имени Бориса Балтера «Солнечный зайчик». Когда в своем импровизированном обзоре Евгений Геннадьевич коснулся моей стихотворной подборки, то неожиданно произнес, что за всю свою педагогическую жизнь впервые сталкивается с такой глубиной мысли у столь юного автора. Важно понимать, что это отнюдь не была снисходительно-одобрительная белиберда со стороны литературного мэтра, как вполне могло показаться. Нет и еще раз нет. Это было честное мнение внимательного читателя и искреннего в высшей степени человека, который вслед за великим Маяковским без зазрения совести мог бы повторить: «Я знаю силу слов, я знаю слов набат».
Спустя еще пару лет, узнав о моем увлечении литературной критикой, Евгений Геннадьевич передал для меня через общего знакомого увесистую стопку необычайно полезных книг. В одной из них, кстати, ваш покорный слуга и прочитал впервые статью упомянутого уже Хайдеггера «Исток художественного творения», в которой «князь философов» как раз вел речь об истине как открытости.
Неудивительно, что в конце тех самых 90‑х, когда мою жизнь озарил теплый свет этой личности, Никифоров инициировал издание повести Бориса Балтера «До свидания, мальчики» в карманном формате для выпускников гимназии имени Сельвинского. Чтобы необычайный лиризм, с которым писатель, травмированный Великой Отечественной войной, рассказывает о городе своей неповторимой и беззаботной, в сущности, юности, пробудил или укрепил в юных умах и сердцах трепетное отношение к Евпатории нынешней. Той самой, чьи «превосходные золотые пляжи», по словам Никифорова, нынче «помнят только старожилы». Той самой, где, по его же замечанию, «озеро Мойнаки давно и, кажется, навсегда утратило свои лечебные свойства, поэтому и прекратила существование популярная в Советском Союзе грязелечебница».
«Спору нет, туристический маршрут «Малый Иерусалим» давно и прочно стал «фишкой» и известным брендом, но, проходя по обновленным улицам, то там, то тут можно увидеть, как цветастая «европейская» штукатурка огромными пластами отторгается от несущих стен и рушится на тротуар, — признавался пять лет назад Евгений Геннадьевич. — И кажется, что старая Евпатория не хочет рядиться в новомодные «одежды» и беспомощно напоминает об этом. Нынешнее же молодое поколение (а заезжие туристы тем более!) думает, что так было всегда; и то, что средневековые улочки сегодня походят на какую-то новодельную декорацию или провинциальный «Диснейленд», никого не коробит».
Завершая реплику, пронизанную беспокойством за будущее своего прошлого, своей родной Евпатории, своего неповторимого города 25 веков, Никифоров с щемящей тоской добавил: «Так что «лиризм» в произведениях писателя — чувство, к сожалению, «атавистическое» и практически отмирающее».
Алексей ВАКУЛЕНКО.
Фото автора.
Опубликовано в газете «Евпаторийская здравница» 33(19634) от 23.08.2024 г.
